Кредо негодяев - Страница 82


К оглавлению

82

Бывают случаи, когда нужно не прерывать монолога своего собеседника. Это лучший способ поддержать беседу, в которой обязательно должны участвовать двое.

— Я ведь к ней полез, — продолжал Клычков, — виделись мы всего два раза, а я к ней полез. Понимаешь?

Фары идущего за ними большого джипа освещали их лица.

— Напился я в тот день и ждал ее в парке. А она даже не знала, что я там буду. Веселая такая шла. Увидела меня, подбежала, обняла. И что ты думаешь я сделал?

Молчание было тяжелым, словно в кабине автомобиля начал работать пресс, нагнетающий давление.

— Я ее изнасиловал. Понимаешь, какой я сука, взял и трахнул свою единственную женщину, о которой всегда мечтал. Которая со мной, рецидивистом, вором в законе, встречаться решила. Она ведь такая доверчивая была. А я ее в кусты, платье разорвал и даже ударил.

Дронго смотрел перед собой. Клычков скрипнул зубами.

— Она даже не кричала. Только сначала сопротивлялась, а потом затихла и лишь когда… в общем она ведь девушкой была… когда я ее в первый раз… закричала. И все. А я, скотина, животное, поднялся, довольный такой, и, даже на нее не посмотрев, пошел снова пить с корешами. Получил, что хотел, и ушел. Если разобраться, все мы, мужики, немного сволочи. Получаем от бабы все, что нужно, и презираем ее, как только кончим.

Он сглотнул накопившуюся у него во рту слюну и продолжал:

— А утром меня забрали. Оказывается, на наши крики пришел какой-то прохожий, отвез Катьку в милицию, а потом подняли весь город, чтобы меня найти. А чего меня искать? Я ведь даже не помнил точно, что было. Меня на квартире прямо тепленького и взяли. Привезли в милицию. Я, как только Катьку увидел, разорванную, губы в крови, под глазом синяк, так и бросился к ней. «Кто, — спрашиваю, — тебя посмел так изуродовать? Не жить больше этому человеку!» А она смотрит на меня и мелко так дрожит, дрожит и молчит. И тут сержант, рядом со мной стоявший, меня так больно ногой ударил и, насмехаясь, говорит:

«Конец тебе пришел, Клык, залетел ты на этот раз крепко. За изнасилование студентки дадут тебе, рецидивисту, вору, имеющему шесть судимостей, „вышку“, и никакой архангел тебя больше не спасет».

— Ты извини, — сказал он вдруг, обращаясь к Дронго, — сам чувствую, что иногда на лагерный жаргон сбиваюсь. У меня ведь высшее образование имеется.

Он достал сигареты, чиркнул зажигалкой и снова продолжал:

— Я как только понял, что это я сделал, так с горя чуть голову себе не разбил. Она в углу сидит, и приехавший прокурор уже протокол готовит. А я про «вышку» совсем даже не думаю. Только на нее смотрю, и страшно мне — ведь любил ее по-настоящему. Тут ее мать приехала, бросилась сразу ко мне, все лицо исполосовала и кричит, так кричит, словно по душе лезвием водят: «Говорила я тебе, Катька, не водись ты с этим бандитом, говорила».

И милиционеры рядом гогочут и бьют меня в бок, больно бьют.

«Кончился ты, Клычков, навсегда, обломали твой клычок». И мать кричит так страшно. Прокурор, уже улыбаясь, спрашивает меня:

«Какая это у вас судимость, гражданин?»

А я стою и дрожу весь. Удавить хочу самого себя. Они думают, я от страху дрожу, не понимают, что от ненависти к самому себе. И вдруг я глаза Катьки увидел. Смотрит она на меня, и глаза у нее такие… — Он выбросил сигарету в окно, сжал крепче руль машины… — Никогда ее глаза не забуду. Смотрю и понимаю, что натворил. И вижу, любит она меня по-прежнему. Понимаешь — меня, гаденыша, насильника, любит. А прокурор уже лезет со своими вопросами. Сейчас, говорит, мы этому сукину сыну очную ставку делать будем, и ты на него укажешь. И приказывает брюки с меня снять, чтобы, значит, пятна разные там на экспертизу послать. Тут его ребята с меня, как с каменного, брюки и содрали. А начальник милиции говорит: «Не надо нам никаких опознаний, он это все сделал, там свидетели видели, как он с ней в парке встретился и как уходил оттуда, тоже видели». Но прокурор настаивает и просит брюки мне какие-нибудь найти.

На повороте мелькнула табличка, что до Хартфорда осталось девятнадцать миль.

— Скоро будем, — сказал Клычков, замолкая.

— Тебя посадили? — впервые нарушив молчание, спросил Дронго.

— Нет. Когда прокурор опять об очной ставке заговорил, он вспомнил, что заявления нету от потерпевшей. И сказал ей, чтобы она писала. А в большой комнате шумно было, мать кричала, милиционеры надо мной, раздетым, смеются, начальник милиции кричит, и вдруг так очень тихо Катька говорит: «Нет». И все услышали. Мать даже замерла, испугалась, на нее смотрит. Прокурор начал что-то понимать. «Как ты сказала?» — спрашивает. А она твердо так говорит: «Нет». И все молчат. Потом разом все кричать стали — прокурор, мать, начальник милиции, даже дежурные «мусора». А она стоит одна, вся избитая, разодранная, изнасилованная, и говорит все время: «Нет, нет, нет».

Они ведь все не понимают, почему она меня жалеет. Не понимают, что и она в этот момент мои глаза увидела. И боль там мою тоже увидела. Знаешь, какая это страшная боль! Словно кто-то твою любимую женщину вот так подло, грязно, на глазах у тебя прямо трахнул, а ты стоял и смотрел. Ты даже не представляешь, как это больно. Смотрю я на нее, как она все время твердит «нет», и чувствую сам, какой я есть. Она ведь всю мою жизнь в этот момент перевернула, человека во мне разбудила, а зверя убила. И на меня все время смотрит. Словно поддержки какой ждет. От меня ждет. И тут я впервые в жизни не выдержал. Встал я перед ней на колени и попросил: «Прости меня, Катька. И будь моей женой». Ты понимаешь — я, вор в законе, известный по Союзу «академик», на коленях стою перед ней в присутствии всех этих сукиных детей. И все молчат. А она спокойно так, очень спокойно подошла ко мне и говорит, что согласна. Тут все снова стали кричать, а я, кажется, сознание потерял, ничего не помню.

82